— Во-он! — раздался дикий вопль. Такой дикий, резкий, злобный, что все подскочили в креслах, а кто-то уронил чашку и пролил кофе на пол. Но Вольфганг не обращал внимания на впечатление, произведенное его криком на окружающих, а, может, именно к этому и стремился: «Во-он! Чтоб ноги твоей не было в моем доме! Варвар!» Пашка справился с первоначальным испугом, обвел печальным взглядом гостиную и собравшихся и пошел за рюкзаком. Из всех гостей вечера только один Михаэль подошел попрощаться, когда Пашка уже стоял в дверях: «Н-да, некрасиво как-то получилось. Ты куда сейчас?»
А Павлу все равно было, куда — лишь бы подальше от этого дома. Наплевать на дождь и тьму, на ветер и холод — лишь бы уйти отсюда. Хоть на вокзале переночевать, хоть в «бомжатнике» «Красного Креста» — только бы уйти.
А горько было до слез. С этим домом у Пашки было связано много хорошего. Даже влюбился здесь впервые. Не задалась, правда, любовь: первое время страдал и мучился, но потом смирился. Да и друзья поддерживали. Потом вместе с ними и смеялись вовсю над иронией судеб. В походы ходили, в Африку ездили, в Россию. Кого-то Пашка из пропасти вытянул, когда тот на скале поскользнулся, кто-то его из омута ледяного вытащил, когда байдарка вдруг решила вверх дном поплавать — было что вспомнить.
Но сейчас все воспоминания как будто пеленой прикрыло. Да какое там пеленой — стеной Берлинской, самой настоящей! Такая стена вдруг выросла между ним и добрыми воспоминаниями, что оторопь взяла: «Вот, Господи, такие дела у меня интересные. Что делать-то прикажешь? Как мне быть-то со всем этим счастьем?» И уже со слезами в голосе: «Предали меня, видишь? Немцы — гады». Последняя фраза все-таки не могла не вызвать печальную патриотическую улыбку.
А, собственно, с патриотизма-то все и началось. Точнее, с его отсутствия. Кошмар конца восьмидесятых — начала девяностых — кто тогда любил Россию? Как заверяли в телевизоре, только красные и только коричневые. Порядочные люди «эту страну» не жаловали, войска в Чечне называли или «федеральными», или «оккупационными» — иначе не комильфо, иначе — фи: «красно-коричневое». А еще тогда для порядочных людей открылись границы в цивилизованный Запад — студент Пашка все недоумевал, будучи верующим, почему это игумен Никон (Воробьев), чью книжку он время от времени почитывал, считал благом наличие проклятого «железного занавеса». Списывал, правда, мнение игумена на его, игумена, гулаговское прошлое и ортодоксальную косность. Но снисходительно прощал ему такую оплошность.
Ворвавшись в цивилизацию, Пашка в ней и остался. Застрял крепко. Блестящий и, главное, чистый Запад — это вам не рыночная вонь, не талоны и безпросветная матерщина. Ведь ничего другого в «этой стране» и нет, — уверял себя и соседей по купе Пашка, в очередной раз пересекая границу. Обратно ехать — всегда уныние, всегда поджатые губы: «Привет, немытая Россия», — с некоторой гордостью перефразировал Лермонтова. Попутчики понимающе и горько смеялись. Пробыв в России пару недель, максимум пару тяжелых месяцев, наполненных скорбью, студент снова вырывался на свободу. Свобода начиналась где-то после Одера. «О, снова ты? Как дела? В поход пойдем? Тут много переводов надо сделать — неплохой заработок», — на душе теплело, глаза добрели, губы разжимались. Вечером, за кружкой пива или бутылкой вина, говорили о том, какая Россия несвободная, тоталитарная и нехорошая — Паша свежими новостями и газетными милицейскими сводками из варварской страны вновь становился экспертом и доказывал обоснованность общего уважения, а то и подобострастия. Жизнь удалась, считал перспективный эксперт и переводчик, прошедший своеобразную школу взросления в Германии — от пивного дворового гопника и хиппи до подающего большие надежды сотрудника солидной фирмы.
А все же чувствовалось какое-то неудобство, когда компания дружно смеялась над очередным анекдотом про пьяного президента или над российским фиаско где-нибудь на Балканах. Шевелилось что-то в душе, подсказывая, напоминая, предупреждая: «Не надо». Но успех на конференциях, семинарах, деловых встречах голос этот заглушал. На время.
О Боге, о смерти, о вере не говорили. То ли времени не было, то ли, чувствовал Пашка, желания. Торопясь жить и спеша чувствовать, он долгое время не придавал этому большого значения.
Россия все больше удручала: с какого-то времени вдруг перестали смеяться и поддерживать Пашину версию «немытой России», а один дядька в очереди перед паспортным контролем, услышав ее, развернулся и сказал: «Ты что сюда вообще тогда приперся? Вали обратно». Потрясение было сильнейшим. Как это так? — недоумевал студент. — С какой это радости, вместо того, чтобы, как обычно, низко нагибать голову, въезжая в «эту страну», местные делают вид, что ее любят? Или — не делают вид, а любят взаправду? Странно.
Выручили сокурсницы, так же, как и Паша, панически влюбленные в свободу и достойную обезпеченную жизнь. Замуж собрались. В Германию. Не скрывали совершенно: «Да, выходим замуж за паспорт. Ну и что? Зато жизнь достойная! Цинично звучит? Какая разница!»
Вот тут-то и задело впервые. По-настоящему. Больно. Так вот просто — плевать не только на остатки приличий, но и на потенциальных мужей? Немцы ведь тоже люди. Ради паспорта — себя продавать? Достойный ли обмен?
Худо-бедно, но начал вспоминать о более серьезных вещах, чем конференции и переводы. Худо-бедно, начал искать собеседников, на деньгах и удовольствиях не зацикленных. Как-то в поезде разговорился с Вольфгангом, евангелическим пастором: оба остались довольны знакомством и договорились по возможности встречаться — тем для разговоров оказалось предостаточно.
Стал заезжать к пастору и его семье — принимали прекрасно. А дочь пастора взяла и влюбилась по молодости лет. Паша, не будь дурак, по молодости лет влюбился ответно. Прекрасное было время! — Действительно серьезные разговоры, без которых, надо признаться, Паша чувствовал себя все-таки не в своей тарелке, поиски решений таких-то и таких-то трудностей и, главное, не только интеллектуальный треп, но и хоть какие-то конкретные дела. Надо помочь бедным жителям марокканского оазиса добывать воду — прекрасно: собираем, ребята, деньги, покупаем насос и отвозим его в оазис. Надо помочь эскимосам в Гренландии — разберемся. Опять-таки здесь оказался Паша востребованным и популярным: знание языков пригодилось и не выветренные напрочь христианские истины, да и работал неплохо.
Как-то, уже через несколько лет знакомства, попросили его рассказать о православии: для нас де это все — terra incognita, а ты, Паша, умный, вот ты нам все про свою веру и расскажи. Сначала польстило, конечно, а потом парень за голову схватился: смогу ли, сумею? Трудное дело. Решил взяться серьезно и доклад соорудил почтенный. Встретились в давно знакомой гостиной — народу собралось немало.
Доклад выслушали благосклонно, поаплодировали и вежливо, и уважительно. В догматические и исторические сложности не вдавались. Во время обсуждения Паша бойко отвечал на вопросы, если были сложности — выручал Вольфганг. Совсем уж под конец кто-то задал вопрос — так, походя, чтобы получить ожидаемый и всем известный ответ, — про отношение Православной Церкви к гомосексуализму. Вопрос, действительно, судя по реакции зала, был последним и не очень-то интересным: ну, ответит сейчас, что Бог всех сотворил равноправными, и все мы должны уважать друг друга, а особенно гомосексуалистов, то есть, простите, «геев».
Все уже привстали, готовясь расходиться, как вдруг застыли на месте, услышав ответ: «Как к Содому и Гоморре — как же еще?» Мертвая тишина, поскрипывание стульев: «Что-что?» — «Говорю же: как к Содому и Гоморре. Или я слова неправильно произнес?» — повернулся к Вольфгангу. — «Слова ты правильно произнес, — металлическим голосом ответит пастор, — но смысл нам непонятен: вы что, православные, не принимаете гомосексуализма?» Тишина в гостиной из мертвой стала мертвенной, Паша видел, что, похоже, сморозил какую-то непростительную глупость, но никак не мог понять, какую же, собственно. Судорожно ища в мыслях эту глупость, он ответил почти автоматически, как не понимающему простую задачку ребенку: «Ну, логично же. Точно так же, как не принимают кражи, убийства, хулу на Бога, пьянство. Никто не спорит — эти все ужасные вещи у нас есть, но разве будем мы называть извращения нормой?» — «Вы называете гомосексуализм извращением?» Тут Пашка все понял. Понял, что сейчас рушатся все его неплохо построенные немецкие замки, оказавшиеся вмиг воздушными. Что сейчас, сию минуту, он потеряет не только авторитет, но и малейший шанс на его возвращение. Понял и то, что стоит перед выбором: либо быстренько взять свои слова обратно, сославшись на неосведомленность в таких щепетильных вопросах или же на русскую косность, либо остаться плохим, заблудившимся, потерявшимся, — но христианином. Страшный выбор. Такое будущее исчезает! Что: обратно в «немытую Россию»? Вспомнились сокурсницы, давно уже вышедшие замуж за паспорт. А мне, значит, то же предлагается? Ну, спасибо. И четко, ясно, чеканя каждое слово, произнес: «Христиане называют грех грехом. Я — христианин».
… Дождь, ветер, серое вечернее небо. «Господи! Выручай! Столько лет к Тебе не обращался — прости! Спасибо, что сейчас поддержал — иначе позора не оберешься, в Иуду бы превратился. Спасибо, что уберег».
Первое время после возвращения в Россию Паша удивленно и радостно хлопал глазами, восполняя пробелы образования: «Какие у нас люди хорошие, а? — повторял то и дело после возвращения из какой-нибудь поездки по Сибири. — Прекрасные люди! Они Христа любят», — уверял он всех нас. Мы знали, что будет потом: Паша доставал книгу игумена Никона и читал про пользу «железного занавеса». «Духовный железный занавес нам необходим! Уж я-то знаю!» — говорил он.
Петр Давыдов